С другой стороны — 23 сотрудника Казанского федерального университета подписали открытое антивоенное письмо российских ученых и научных журналистов; сотни студентов и преподавателей КФУ подписали антивоенное письмо Вадима Хрущева. За антивоенное письмо коллегам фактически уволили профессора Наиля Фаткуллина.
Мы поговорили с преподавателями университета и узнали, как сотрудники и руководство КФУ относятся к войне, и как изменилась жизнь в университете после ее начала.
На нашей кафедре соотношение поддерживающих войну и против нее будет 1 к 3 или 1 к 4 — то есть, больше тех, кто против. Дело даже не в разных поколениях преподавателей, а в том, что разные люди по-разному относятся к этому всему. Есть прослойка преподавателей, у которых родственники или друзья в Украине, поэтому они поддерживают или с пониманием относятся к войне — ну, «спецоперации». То есть, идеологический и государственный конфликт продолжаются на личном уровне: те кнопки, на которые давит пропаганда — на нацизм, русофобию — они по отношению к себе чувствовали все это время, поэтому их задело.
Почти сразу стало ясно, у кого какое отношение к «спецоперации», и все стараются поддерживать рабочие отношения и не обсуждать критические вопросы. В начале было тяжелее, чем сейчас, но на конфликты это не выходило ни разу.
Даже те преподаватели, которые поддерживают войну, вряд ли проговаривают это на парах. Просто есть административный ресурс, который государство пытается использовать, и эти ребята вынуждены что-то говорить.
Вот, например, «Гроза» много писала про публичные выступления [проректора по социальной и воспитательной работе КФУ Арифа] Межведилова: он как раз тот человек, который вынужден это все артикулировать, хотя по его высказываниям, мне кажется, он часто не совсем согласен с тем, что говорит.
Я думаю, что 60−70% преподавателей против войны и 30−40% — за. Но это не так однозначно — многие люди молчат, и есть те, кто думает и говорит разные вещи. Да, большинство против, но все равно это меньше, чем я думала будет, когда все началось.
Если честно, я не заметила никаких изменений [в отношениях между преподавателями], все остается прежним. Люди продолжают работать. Это не значит, что ничего не изменилось, но лично я не ощутила никаких перемен.
Большинство против. Все понимают, но молчат, а один-два, кто за [«военную спецоперацию»], это обычно тоскующие по «совку» мужики 40−50 лет, [которые] очень много говорят, кричат и неадекватно себя ведут, задавая фон, будучи в крайнем меньшинстве.
Я лично знаю [и. о. ректора КФУ Дмитрия] Таюрского. Если спросить у него про его позицию, я не думаю, что он примет какую-то сторону. Он подписал письмо [Союза ректоров в поддержку «военной спецоперации»].
[Почему Таюрский не стал бы принимать какую-либо позицию] не буду говорить гипотетически, но то, что при [главном кандидате на должность ректора КФУ Ленаре] Сафине будет хуже — наверняка.
Что касается директоров институтов: знаки V и Z прошли, в частности, через их кабинеты и некоторые из них (я лично знаю двоих) были этим недовольны. (Прим. ред. — в марте несколько недель в зданиях КФУ включали свет так, чтобы из освещенных окон на фасаде здания сложились Z и V). Я не думаю, что среди руководства экономфака или юрфака есть те, кто против, но вот даже среди руководителей [подразделений университета] есть разные позиции. Я как-то зашел в свою комнату проверить, включили ли у меня свет. Его не было, но я включил и так заделал окошко в символе.
И в то время, пока на фасаде университета горели буквы, на вахте сидели не постоянные работники, а другие люди.
У [профессора Наиля] Фаткуллина замечательное [антивоенное] письмо, но я думаю, что большинство его не будет читать и воспримет, как [послание] от человека с другой планеты. Лучше постепенно влиять на тех, с кем регулярно общаешься. Надо высказывать свою точку зрения, не скрывать ее, но это не значит всегда стоять с плакатом — хотя иногда можно. Важнее в своей среде стараться время от времени ставить под сомнение какие-то вопросы, тогда это приведет к постепенной трансформации. Очень важно не скрывать свою позицию.
Меня звали к начальству. Спрашивали, насколько далеко я готов зайти в отстаивании своей позиции и придется ли им это учитывать в своей работе.
Это был разговор с позиции старших товарищей, пытающихся меня уберечь. Это было не очень приятно, но могло быть гораздо хуже.
Когда начиналась «спецоперация», я всерьез думал, что придется увольняться; размышлял, нужно ли это делать самому или ждать, пока меня попросят.
Я столкнулся не с осуждением, а скорее с поддержкой и пониманием: разговоры в духе «все всё понимают, но нужно как-то выживать, учитывая ситуацию».
Вот аватарку [в телеграм] поменял на такую, к которой не придраться. А подписывать [антивоенные] письма, мне кажется, относительно безопасно, пока [ректор] не Сафин, а Таюрский. Опасений, [что последуют санкции со стороны вуза или государства], не было. Когда подписываешь антивоенное письмо, ты должен понимать, что кто-то в отделе безопасности может о тебе узнать. Ну да, узнают, [но] у них есть цели более значимые: [те], кто занимают какую-либо должность или активны. Надо адекватно оценивать риски: на всех отдела безопасности не хватит. Некоторые боятся, считают, что станешь рандомной целью. Но пока никакой реакции на то, что я подписал письмо, не было.
В тот день, когда публиковалось [открытое антивоенное] письмо [российских ученых и научных журналистов], спустили информацию, что позиция нашей администрации изложена в письме, которое скоро опубликуют: вуз поддерживает, ректор поддерживает, ректорат и ученый совет тоже поддерживают президента [Путина]. «Вы имеете право не соглашаться, но когда высказываете свою позицию, которая отличается, пожалуйста, не аффилируйтесь с вузом».
Подписывая антивоенное письмо, я сделал то, что меня попросили не делать. Решил прощупать границы дозволенного и получил внятный ответ — вызов на ковер. Более серьезных проблем не последовало. [Я считаю], что все сделал правильно. Мне сказали, что руководство заинтересовано во мне [как в хорошем преподавателе], и если я тоже хочу остаться в вузе, то надо искать границы, в которых мы сможем работать. [Мне] было важно услышать это, чтобы не увольняться и не уезжать из страны.
Нет, [вуз] никак [не влияет на то, чтобы преподаватели не высказывались], больше сказывается внутренняя цензура и общая атмосфера в стране. Тут не нужно издавать особые распоряжения, пока есть позиция чеховского человека в футляре — «как бы чего не вышло». Не надо думать, что преподавательская среда в университете более свободна, чем где-то в частной фирме.
Я думаю, те «службы», которые работали со студентами, они же работали и с преподавателями. Естественно никто не хочет засвечиваться в этих «службах». А кто-то из руководства может специально себя так вести, чтобы остаться в университете.
Я не чувствую, что [«операция запугивания»] происходит рядом со мной. Она на более высоком уровне: ведется работа с директорами. Про Фаткуллина и так все знают, а такого, чтобы каждого персонально предупреждали или устраивали собрания на эту тему — такого я пока не видел.
Профком [сотрудников КФУ] вовсе не организация, которая помогает преподавателям — она спускает сообщения от партии к массам. Якобы по просьбе профкома было собрание, цель которого — рассказать сотрудникам вуза о возможности перечислить их однодневный заработок на нужды тех, кто эвакуировался с Донбасса. Цель, может быть, вполне приемлемая, но методы ее достижения удивительные: вместо информирования в чате, всем директорам предлагали выступить с речью и проголосовать по поводу поддержки этого решения. Само голосование реализовано совершенно безграмотно с точки зрения каких-либо нормативных документов. Конечно, можно голосовать по любому поводу, но тут надо было поддержать или не поддержать чье-то индивидуальное решение перечислить свою зарплату.
Мне показалось, что это механизм формирования тоталитаризма, где надо, чтобы все действовали в едином порыве, причем теми средствами, которые противоречат всем нормам [проведения голосования]. Собрание было диким, потому что на нем предлагалось поставить свою подпись вместо галочки. Не знаю, кто это придумал, но явно не очень глубокий человек.
Собрание не возымело такого эффекта, на который рассчитывали. Во-первых, оно было совершенно не нужно директорам. Никакой счетной комиссии, результатов тоже — явно собрание, чтобы просто всех мобилизовать. Через неделю было объявление: каждый лично мог написать заявление о перечислении однодневного заработка. [Но] сама форма проведения собрания была некорректна.
Насколько я знаю, один из директоров [института КФУ] говорил: «Почему я должен уезжать, если у меня такая позиция, почему я не могу остаться?». Сейчас он пытается что-то сделать — не антивоенное — просто выполняет свои обязанности. В основном люди просто не думают, что происходит. В феврале — марте это было остро, а сейчас приелось, стало незаметным.
Я знаю, что в одном из институтов уехали [из России] 6 человек: студенты и преподаватели. Директор этого института очень пожалел о том, что так происходит. Если человек — носитель технических знаний, его трудно заменить [в университете]. На людей в штате можно как-то воздействовать, а это были скорее всего внештатные сотрудники и студенты.
Я поставила руководство перед фактом, что уезжаю. Предложила доработать онлайн. Завкафедрой сказала, что узнает, возможно ли это. С кем-то посоветовавшись, она сказала, что я могу уволиться, и мои рабочие часы раскидают. Я ни на чем не настаивала, конфликта не было. Отнеслись ли на кафедре с пониманием или равнодушием? Я не знаю. Завкафедры меня спросила о причине отъезда, я сказала, что я гражданка недружественной страны, посему опасаюсь оставаться в России. Больше вопросов не было. Уволили меня быстро.
На кафедре отношение к событиям у разных преподавателей разное. Так отнеслись и к моему отъезду по-разному, наверное. Кто-то по-дружески сказал, что был рад познакомиться и пожалел, что я уезжаю, просили передать привет Биг Бену. Кто-то, возможно, отнесся недоброжелательно. Я только предполагаю, косвенно судя по словам, сказанным раньше. Мне показалось, что к моему решению уехать были готовы.
В Европе мы не привыкли к такому типу конфликтов, и у меня получилась смесь из неопределенности, неизвестности, страха, которые заставили меня поспешно вернуться в Испанию. [В университете к моему отъезду отнеслись] очень хорошо, вошли в ситуацию и облегчили процесс, предоставили возможность продолжить работу дистанционно. Никаких проблем не возникло, руководство отреагировало понимающе и было расположено помогать мне.
У меня никакого плана не было, все случилось очень поспешно: я купила билет в понедельник ночью и уехала в пятницу утром. Все, что я знала — что буду в Испании через 2–3 дня.
Вернуться в Россию я решила после разговора с друзьями, которые остались в Казани: показалось, что ничего не поменялось, кроме цен на продукты в супермаркетах и закрытия некоторых зарубежных магазинов. На данный момент вся моя жизнь в Казани, а в Испании спустя столько времени у меня ничего нет.
Зная все риски выражения антивоенной позиции, многие люди решают, что им проще уехать из страны. Такие возможности у меня есть, но если я уйду с работы или уеду из страны, мой импакт в ситуацию, область моего влияния только уменьшится от этого. Это будет скорее потеря для меня, чем для кого-то еще.
Очевидно, что я не имею права пуляться лозунгами на парах, это неправильно. Преподаватель — это позиция властная. Сам факт того, что я публично выразился и при этом сохраняю свою работу означает, что можно не поддерживать войну и продолжать работать в вузе, ничего страшного в этом нет. Меня не посадили в тюрьму, в меня никто не стрелял и даже краской меня никто не облил.
Моя позиция: все не настолько плохо, что нужно все бросать и уезжать. Можно не превращаться в идиота, в политтехнолога, что со многими сейчас происходит. Для меня важно остаться в России, и это стоит того, чтобы идти на какие-то компромиссы.
Разнится то, что декларируется [на высшем уровне], и то, что происходит на самом деле в вузах. Административная машина сама в себе вязнет. Например, заявление [министра науки и высшего образования Валерия] Фалькова, что мы отказываемся от «скопусов», как индикаторов успешности институции, и то, что они все еще прописаны в KPI, в критериях успешности кафедры. Сейчас придет новый ректор, и как будто бы с этим связано, что буквально неделю-две назад с нас требовали новый отчет по тому, сколько у кого «скопусов» в 2022 году. Это все показывает, насколько такие политические и идеологические заявления на самом деле разнятся с тем, как работает реальная административная машина.
Официально так никто и не отменил [учет публикаций в международных базах Web of Science и Scopus]. Есть заявление в СМИ, есть пресс-релизы, декларированная позиция, а есть то, что происходит реально в бюрократическо-административных движениях. Мне кажется, с Болонской системой будет схожая ситуация.
Изменения в системе образовании большинство никак не восприняло. То есть надо так — будем так, надо по-другому — будем по-другому. Каких-то существенных подвижек не произошло. Но, например, потерялась магистратура в Чехии, это печально в первую очередь для студентов.
Сейчас сложнее с долгосрочным планированием. Например, гранты, которые [даются] на три года, труднее планировать, потому что предсказать, что будет в 2025 году, и просчитать риски стало сложнее. Не публикация в Scopus или Web of Science, а невозможность планировать науку на 5 лет — вот это проблема.
