Искандер Ясавеев — доктор социологических наук и бывший доцент кафедры социологии в КФУ. Последние четыре года работы в вузе он открыто выражал несогласие с действиями администрации и лично ректора Казанского университета, — и в 2015 году был вынужден уйти.
Мы поговорили с ним о его истории, а заодно многое узнали о КФУ: как студенты «хоронили» свой факультет, как Гафуров выстраивал вертикаль власти и ценой чего университет стал лидировать в рейтингах.
— С чего все началось?
Все началось в октябре 2011 года. В то время преподавателей факультета журналистики и социологии поставили перед фактом: в течение недели нужно освободить западный полуциркуль (Прим. ред.— учебное здание № 10 во дворе главного здания), где располагался наш факультет, и перебраться в новое здание на Товарищеской. Это была отправная точка.
За полтора года до этого ректором Казанского университета стал Ильшат Гафуров. Приказ о переселении был первым проявлением свойственного ему стиля управления, которое коснулось лично меня.
До истории с нашим переездом было закрытие факультета татарской филологии и истории, — он был реорганизован и фактически ликвидирован. Были пикеты сотрудников и студентов [против реорганизации]. Я корю себя за то, что не среагировал, — я не участвовал в этом и никак не выразил солидарность. Позже я понял, что это была ошибка. С этого началось уничтожение университетской свободы и демократии.
Становление моей гражданской позиции началось именно с истории в университете. До этого не сказать, что я был сильно активен. Были истории, связанные с градозащитой: мы боролись за отдельные памятники, за дом Фукса, например. Уже тогда отстаивали доступную среду, — но это были чисто гражданские вещи, совершенно не оппозиционные. В университете у меня впервые появился какой-то опыт оппозиции — по отношению к ректору. Я бы сказал, что до октября 11-го года опыта прямого противодействия у меня не было. Именно противодействия — когда ты идешь вразрез, наперекор. Это было серьезной историей для меня.
Письмо было очень сдержанное, очень мягкое, я бы сказал. Там просто было указано, что Казанским университетом нельзя управлять в авторитарном стиле; что преподаватели в соответствии с уставом имеют право участвовать в решениях, которые касаются университета. Это вызвало очень жесткую реакцию, насколько я понимаю. Ничего остановить не удалось, факультет в итоге переехал.
Проблема в том, что идет учебный процесс — и вдруг говорят: все, переезжаем. [Не было] никакой предварительной работы, никаких объяснений: что это, почему, с чем это было связано. В старом здании было налажено расписание, освоены аудитории, лаборатории. Все это приходилось сворачивать. Вообще, это очень серьезная вещь — когда факультет переезжает из одного здания в другое. Для этого нужны веские аргументы.
В конечном счете руководство вуза через три года само признало ошибочность этого решения, — тогда уже институт социально-философских наук и массовых коммуникаций перевели обратно в университетский городок, но уже во второй корпус.
История, может быть, не очень значима сама по себе, но это было начало открытой критики ректора, — за этим последовали дальнейшие шаги. Каждый раз, когда я видел, что ректор поступает не так, как я вижу действия ректора Казанского университета, я выражал свою позицию: писал об этом в соцсетях; делал происходящее в университете видимым, прозрачным. Это была открытая критика ректора — ничего больше. Очевидно, это не нравилось и ему, и его команде.
Все завершилось в 2015, но какие-то попытки убрать меня были и раньше. В 2014 году была странная история с реорганизацией института массовых коммуникаций и социальных наук, — он был превращен в институт социально-философских наук и массовых коммуникаций. Всем преподавателям сообщили, что они как бы увольняются и набираются заново. Но на заседании кафедры проректор Казанского университета и заведующий кафедры Рияз Минзарипов сказал: кроме одного человека, — он не будет принят на работу — это Искандер Ясавеев. После этого были пикеты студентов и моих коллег-активистов на улице Баумана. В итоге откатили назад. Я просто дал понять, что буду судиться. К этому моменту уже действовала казанская ячейка профсоюза «Университетская солидарность», а по закону члена профсоюза нельзя уволить. Руководство университета поняло, что издержки будут очень серьезные: символические прежде всего, в виде судебных процессов, новостей об этом.
— Как студенты отреагировали на переезд?
Студенты как раз и мотивировали [выражать несогласие]. Именно студенты первые среагировали на переезд факультета. Они не захотели молча сложить пожитки и переехать. Они устроили такие символические «похороны» факультета.
Насколько я помню, несколько десятков студентов устроили целую процессию: они собрались на сковородке и пошли молчаливым траурным маршем через калитку к западному полуциркулю. Зажгли свечи, поставили венок к стене западного полуциркуля, почтили смерть факультета минутой молчания, — и это было невероятно точно.
Один из самых важных шагов, которые он сделал, — он превратил факультеты в институты. Дело в том, что если декан факультета выбирается, то директор института назначается ректором. Директор института полностью подчиненное лицо: он не обладает никакой независимостью. Кроме того, у факультетов была какая-то независимость в финансовом плане. Факультеты получали какие-то ресурсы от своей деятельности, которые шли на развитие.
Эта трансформация в сущности уничтожила университетскую демократию. Поэтому «похороны» факультета были абсолютным попаданием в точку. Как раз после этих «похорон» через сутки я составил текст открытого обращения [с просьбой не переселять факультет и с предложением не управлять университетом в авторитарном стиле], разослал коллегам и предложил подписать.
И студенты поддерживали меня — это было очень важно на протяжении всех этих четырех лет, до 15 года, когда я ушел из университета.
— Это были ваши студенты или со всего вуза?
Нет, поддерживали прежде всего студенты факультета журналистики и социологии, а позже — института массовых коммуникаций и социальных наук. Писали письма в мою защиту...
У меня была очень непростая ситуация — с одной стороны, я боялся, что это как-то может сказаться на студентах, с другой стороны, сейчас понимаю, что, нет, вряд ли; мои опасения были напрасны. Но мне была очень важна эта поддержка.
— «Лига Студентов» или Профком студентов КФУ как-то реагировали на это?
Честно говоря, вообще ничего. Я могу ошибаться — я уже пять лет не в Казанском университете, но у меня ощущение, что «Лига Студентов» это такая абсолютно карманная проправительственная структура, ориентирующаяся на руководство и не обладающая независимостью. Может, сейчас что-то изменилось. Но тогда у меня было такое ощущение.
Нет, нет, с их стороны никаких шагов не было. Странно было бы, если бы они были. Я бы удивился.
— Вот эта трансформация «факультет → институт» — это было личное решение Гафурова в рамках КФУ или это было спущено с федерального уровня?
Все, что происходило в Казанском федеральном университете, — не уникальный процесс. Это происходило во множестве других университетов.
Просто как я это для себя сформулировал, — личность ректора и его, скажем так... прошлое, его опыт стали катализатором и усилителем изменений. В некотором смысле он довел это до какого-то логического завершения. Он показал всю неэффективность, всю абсурдность этой реформы высшего образования.
Иногда дело доходило совершенно до абсурдных вещей. Уже когда я ушел из университета, была история с регламентом об общении с иностранцами. КФУ пошел первым в этом направлении — и принял свой регламент. То, что КФУ был пионером — это очень показательно.
— Кто вас поддерживал из преподавателей, сотрудников, из руководства?
Те 16 преподавателей, которые подписали самое первое письмо. С коллегами у меня были замечательные отношения, но открыто, публично... Некоторые писали письмо к ученому совету факультета уже в 15 году с призывом сохранить мою позицию.
Важнее, что была создана ячейка «Университетская солидарность» — ее организовала Лариса Усманова, это она связалась со мной, а позже к нам присоединился Владимир Макаров. Трех человек было достаточно.
— Вы близко общались с Эльвирой Дмитриевой, она тоже была сотрудником КФУ. Расскажите о ней.
До сих пор не верится, что она умерла. В голове как-то не укладывается, все равно какое-то ощущение, что где-то рядом здесь, в городе... Иногда так умом понимаешь, что нет...
Ее период работы в университете начался после моего ухода, — там был какой-то короткий перехлест, но в сущности она работала, когда я уже ушел.
Эльвира как раз организовала один из пикетов в мою поддержку в четырнадцатом году на Баумана. В этот день было одновременно два пикета: один провели студенты у университета, другой организовала Эльвира.
В первый раз я ее увидел на акции «31». Были такие акции в 11–12 годы, — в разных городах, по всей России. 31 числа каждого месяца проводились акции в поддержку 31-й статьи Конституции — это право на собрания, митинги, шествия и пикетирования. Тогда еще законодательство было не такое жесткое... Потом я видел ее периодически на акциях в декабре одиннадцатого
Мы стали тесно общаться после того, как приняли закон Димы Яковлева (Прим. ред. — ФЗ № 272, получивший известность из-за содержащегося в нем запрета гражданам США усыновлять российских детей-сирот. Так же известен как закон подлецов). Я написал в соцсетях, что выхожу на пикет. Эльвира тоже приняла участие в этом пикете — и еще моя студентка. Потом было судебное разбирательство: меня пытались привлечь за организацию публичного мероприятия, а Эльвиру и мою студентку — за участие в нем...
В моем представлении Эльвира это... Когда честный, неравнодушный и смелый человек не согласен с тем, что происходит, начинает действовать в соответствии со своими ценностями и представлениями о том, как должно быть и как не должно быть.
Эльвира была бескомпромиссным, смелым и честным человеком. Таких не очень много, мне кажется.
Еще удивительно, что она молчала до последнего. Никто не знал, что она больна. В последний раз я ее видел в октябре прошлого года на митинге после выборов в Госсовет. Она была совершенно бледная, но даже тогда ничего не было понятно.
Она ничего не говорила и очень хорошо держалась. Просто сказала тогда: «На солнце мне как-то не очень хорошо, пойду посижу в теньке».
— Какая была первая мысль после прочтения?
Во-первых, я понимал, что это важный материал. Это серьезное событие — о ректоре твоего университета пишет «Новая газета». Не могу сейчас вспомнить, испытывал ли я стыд за университет. Это, наверное, было позже — какая-то рациональная реакция. Хотя возможно, и стыд был тоже — что о твоем университете пишут вот так. Ни об одном из ректоров такого не писали в тот момент.
Было понимание, что эта история должна чем-то завершиться, должно быть какое-то продолжение в виде расследования [следственного комитета].
— Меня удивляет, что в «Новой» есть расследование про Гафурова. Не слишком мелко для них?
Я предполагаю, что «Новая газета» решила написать об этой истории, потому что это такой фрагмент, который отражал происходящее с университетами в России. Наверное, они увидели, что это какая-то тенденция — что вот так может произойти, что ректором Казанского университета может стать человек из совершенно другой сферы, с другой репутацией, с другим послужным списком. С репутацией человека с таким сомнительным прошлым и с криминальным следом.
Вот смотрите, я преподаватель Казанского университета, а о ректоре выходит такая статья... Ну, что, проглотить и дальше работать? Встречаться со своими коллегами из других университетов, которые будут смущенно говорить: «Слушайте, о вашем ректоре тут такое пишут...»? Что делать? Просто утереться и пойти дальше? Это же пятно на Казанском университете.
Это, кстати, очень показательно. Это ведь очень простой шаг. Вот — есть статья. Прокуратура может среагировать, может не среагировать, — по закону они имеют право. Я надеялся, что мое заявление запустит механизм проверки. В этом шаге нет ничего такого, но удивительно, что это было воспринято как что-то очень серьезное.
В прокуратуре и СК отделались какими-то совершенно дежурными письмами (Прим. ред. — прокуратура Вахитовского района: «оснований для применения мер прокурорского реагирования не имеется». Ответы органов есть в распоряжении редакции). Но мне было важно, чтобы эта история стала публичной. Каким-то образом в ней должна была быть поставлена точка. Но никакой точки не оказалось.
— Что было после?
Потом меня вызвал декан и сказал: «Ну, Искандер, ты же понимаешь, что как-то вот... не получится замдекана быть». Я сказал, что не держусь за эту позицию. Я был замдекана по науке: рассылал информацию о конференциях, о каких-то возможностях, которые открывались для публикаций, и составлял отчетности по научной работе. Это такая внештатная должность, — я не получал за нее зарплату. Для меня ценность этой должности была в том, что я с нее ушел.
— И все, и больше никакой реакции?
Нет, ничего.
— Были еще какие-то санкции?
Прямых санкций не было, за исключением как раз моего ухода с поста замдекана. Я сразу дал понять, что любые их действия в отношении меня будут публичными. И ректор, и его помощники достаточно, наверное, умные люди, — они понимали, что последствия будут серьезнее, чем то, чего им удастся достичь.
Помню, контролировали мои занятия — проверяли, прихожу ли я вовремя.
— Кто-то из студентов?
Нет-нет, кто-то из персонала. Но быстро поняли, что тут зацепиться невозможно. В этом отношении никаких уязвимостей.
Были еще такие эпизоды: например, ректор озвучивал данные о средних зарплатах преподавателей, и я говорил, что это не соответствует действительности. Я доктор наук и получаю гораздо ниже этих ставок.
В 2012 я обратил внимание на его автомобиль Lexus LX 570. Это совпало с тем, что мои коллеги подали заявку на диктофоны — на социологии же диктофоны нужны, — а им отказали. «Средств нет».
Эта поляризация уже тогда бросалась в глаза. В 2014 году была история с полетами [ректора] в бизнес-классе, — мне об этом рассказал коллега, который летал с ним. Опять-таки, контраст обращал на себя внимание. Преподавателям отказывали в командировочных: просто нет денег на поездки на конференции, а ректор летал бизнес-классом. Один полет бизнес-классом в Москву — это несколько авиабилетов преподавателям.
— Что еще изменилось с приходом Гафурова?
Совершенно отчетливо возросла бюрократизация. Такого количества совершенно ненужных отчетов, электронных форм, бумаг, которые я заполнял в последние четыре года моей работы в КФУ, я не заполнял ранее. Тогда были отчеты, конечно, но они были время от времени и не очень большие, — это все было не очень сложно.
Например, [появились] электронные программы дисциплины. Насколько я понимаю, студенты ими совершенно не пользовались. Потом появились учебно-методические комплексы... Это все шло со стороны Минобра РФ, но университет это не только не гасил, а, наоборот, усиливал.
Была такая история: хотелось показать, что у преподавателей просто сумасшедший объем бумажной работы. Я видел на кафедре огромные пачки бумаг — вот этих учебно-методических комплексов, каких-то программ дисциплин, которые никому не нужны, которые делаются только для проверяющих, которыми не пользуются ни студенты, ни сами преподаватели. Горы бумаг — только для отчетности. Пришла в голову идея устроить такой «сбор образовательной макулатуры». Мы назначили время, место перед главным зданием КФУ, куда преподаватели могли бы принести всю ненужную бумагу. Я притащил с кафедры два здоровых таких мешка бумаг. Потом все было сдано в экологическую компанию, — и бумага не выброшена, а вроде как пущена на дело, и акцию провели.
С приходом Гафурова стремительно стали разрастаться управленческие структуры: появилось множество отделов и управлений. Как всякие управленческие структуры, они стали контролировать происходящее, спускать сверху какие-то формы, которые нужно было заполнять.
Собственно, почему факультет социологии и журналистики решили переселить, — потому что это здание понадобилось управленцам. Нас просто вытеснили из университетского дворика.
Как могло бы быть в умном университете, — эту бюрократическую нагрузку, которая падает со стороны Минобрнауки, должны были взять на себя управленческие структуры, а преподавателей должны были освободить от этого: «ваше дело преподавать и исследовать, — мы занимаемся бумагами, а вы занимайтесь студентами». Нет, этого не произошло, — вся эта нагрузка упала на преподавателей.
Именно с приходом Гафурова университет включился в гонку за рейтингом. Это наблюдалось в большей или меньшей степени в других университетах [из программы топ-100], но в КФУ это дошло просто до каких-то пределов.
Преподавателей заставляли публиковаться в журналах, входящих в базы данных SCOPUS или Web of Science. Была дана установка, буквально — SCOPUS любой ценой. Это была главная задача, главный показатель эффективности работы преподавателей — вовсе не их курсы, не их деятельность. Это вообще абсурд: преподаватели не исследователи. Исследования это замечательно, но нужно создавать условия, чтобы преподаватели занимались ими: «Мы даем вам условия, освобождаем от бюрократической нагрузки, а через несколько лет мы ждем от вас хорошие, качественные научные статьи».
Нет, все пошло опять так, как у нас решают все «эффективные менеджеры» и, в частности, Гафуров. Была поставлена задача, — и ее стали решать авторитарными методами. То есть, методом кнута: если вы не публикуетесь, то с вами может быть расторгнут так называемый эффективный контракт.
Это псевдонаучные журналы, но там можно поставить галочку: да, он входит в базу данных SCOPUS. В некоторых журналах можно заплатить определенную сумму, и статья будет опубликована.
Что показательно — сам ректор не понимал, что журналы бывают разные. На его странице целый ряд статей был опубликован в этих «мусорных» журналах.
В итоге университет стал лидировать. К моему стыду.
Я люблю Казанский университет. Я окончил этот вуз. Но то, что происходило с КФУ, это очень болезненная история.
Мне больно слышать, когда студенты отзываются о КФУ плохо. Но надо признать, что университет начал лидировать по числу «мусорных» публикаций. Позор. Для Казанского университета это позор.
— Если это наблюдалось по всей стране, почему в КФУ особенно?
Честно говоря, я не знаю других вузов, где ректорами стали люди, совершенно чужеродные академической среде. В основном, ректоры — люди из этой сферы. Они, конечно, подчиняются приказам Минобрнауки, но все-таки в силу опыта они иногда гасят эти тенденции. А ректор КФУ — совершенно чуждый академической культуре и академическим свободам. Он управляет университетом... как мэрией. Вот как он управлял мэрией, он управляет КФУ. Как Республика Татарстан управляется — в таком, авторитарном ключе.
Я связываю эти «лидерства» в ряде моментов с личностью ректора — первенство по числу «мусорных» публикаций или первенство в вопросе регламента общения с иностранными коллегами. Но в целом процессы сопоставимы с тем, что происходило в других вузах.
У него [Гафурова] достаточно прямолинейное мышление в этом смысле: на рейтинг влияет число публикаций в SCOPUS, значит, нужно нарастить число публикаций. Потому что эта задача поставлена президентом Путиным. Надо эту задачу выполнить; как выполнить — вот таким образом.
— Вы виделись с ним?
Конечно, я видел его на всевозможных публичных встречах и задавал вопросы... А лично встречались мы один раз. Это было в самом начале, в декабре 2011 года. Очень интересная была встреча. Тогда мои впечатления о Гафурове подтвердились. Это такой человек, склонный к авторитаризму. Авторитарная личность, — есть такое понятие. Очень хороший манипулятор.
— Как это было?
На встрече была интересная фраза: «Мы навели о вас справки и узнали, что вы лучший в своей области. И нам не хотелось бы вас терять». Это такая скрытая угроза и одновременно лесть. Еще он сказал: «У меня есть просьба. Если вы что-то видите в университете, что вызывает вашу критику, дайте мне знать напрямую» — то есть, без публичной истории. Мне интересно было проверить эту схему: еще до текста «Новой газеты» я написал ему служебную записку о том, что здания университета не отвечают требованиям доступности, — никакого ответа. Было ясно, что это какая-то игра с его стороны: он просто пытался понять, что я за человек.
— Вообще, насколько это сложно — попасть к Гафурову?
Насколько я знаю, очень сложно, но я могу ошибаться. Я никогда не предпринимал этих попыток, но я знаю, что это действительно такая вертикаль. Только если какая-то история из ряда вон, — тогда вне очереди, вне расписания.
Мне кажется, здесь нет ничего уникального. Гафуров — также, как и Минниханов, также как и Путин — это человек наверху; он управляет университетом в таком, ручном режиме. Он крайне мало доступен, он малодемократичен, не открыт.
Я помню, одно из моих первых впечатлений, когда я три месяца был в американском университете — была какая-то вечеринка с преподавателями, со студентами — ко мне подошел коллега и сказал: «Пойдем, я тебя с ректором познакомлю». Меня это поразило — там нет никаких вертикалей — там все достаточно горизонтально.
— А с фигурой Арифа Межведилова [проректора КФУ по социальной и воспитательной работе] вы сталкивались?
Ой, ну, Ариф Межведилов, мне кажется, абсолютно такой продукт вертикали власти [Гафурова]: лояльный; по-своему энергичный; играющий в то, чтобы быть на равной ноге со студентами; — но абсолютно подчиненный, несамостоятельный человек. Очень осторожный, как и все подчиненные Гафурову. Ну, собственно, — функционер. Очень точное слово — функционер. Занимается распределением ресурсов, создает видимость студенческой активности — такой, контролируемой.
— Были еще какие-то истории оппозиции вузу?
Помню, готовился визит Владимира Путина в университет. Я написал открытое письмо, в котором пригласил его приехать в институт массовых коммуникаций и социальных наук. У нас тогда в здании на Товарищеской аудитории были только с доской и мелом, — не было ни проекторов, ничего.
Я понимал, что если Путин приедет, то ему опять покажут какую-то супер-современную Потемкинскую деревню, а университета он не увидит. Я написал приглашение приехать посмотреть наш институт.
Было письмо премьер-министру России по поводу перелетов бизнес-классом. Я предлагал ввести практику запрета ректорам летать бизнес-классом в принципе, потому что это расходование средств университета. Ректор таким образом тешит свое самолюбие и ставит себя на какой-то уровень — якобы выше других, — но, на мой взгляд, это расходование ресурсов университета. Час лета в Москву ну точно можно пролететь в эконом-классе, здесь нет ничего такого.
— И тоже никакой реакции?
(Разводит руками)
— Но если смотреть на цифры, на количественную сторону вопроса, то Гафуров же вроде как вполне успешно управляет вузом? По словам Гафурова вуз окупается на 50% — это большое число.
Я с осторожностью отношусь к тому, что говорит Гафуров, потому что он мастер представлять положение дел в выигрышном свете. Он обычный руководитель, который показывает, как все хорошо в управляемом им королевстве.
Невероятное распространение получила имитационная практика, когда нужно просто имитировать науку и преподавание. Когда я уже уходил из университета, студенты говорили: «Мы делаем вид, что учимся, вы делаете вид, что преподаете», — это было очень больно слышать. Вот это выхолащивание университетского образования уже тогда было очень заметно — именно в гафуровский период. Вуз стал как бы такой государственной корпорацией, — но это не университет. Это то, что оказывает образовательные услуги — имитирует образование.
Я уверен, есть преподаватели, которые честно относятся к своему делу, работают со студентами, тянут их, делятся знаниями, но в целом, — это не тот университет, который отвечает моим и вообще распространенным представлениям об университете.
— Что сейчас с казанской ячейкой профсоюза «Университетская солидарность»?
И Владимир, и я, и Лариса ушли, так что...
— Почему сейчас этим никто не занимается?
Для меня это очень тяжелый вопрос. Потому что это вопрос о положении преподавателей... Я предполагаю, что преподаватели боятся объединяться в независимые профсоюзы. Вступление в профсоюз «Университетская солидарность» автоматически означает как бы положение оппозиции руководству. Преподаватели именно так это интерпретируют и не идут на обострение.
— Почему вы шли?
К этому моменту я уже находился в этом противостоянии и понимал, что одно дело одиночка, а другое — пусть маленькое, но сообщество...
Повторюсь, это очень сложный вопрос — что отличает мою ситуацию от ситуации других преподавателей. Я совершенно не считаю, что я смелее или как-то от них существенно отличаюсь. Возможно, просто я уже тогда понимал, что публичная позиция это сильная позиция. Как только ты действуешь публично, ты сразу отсекаешь какие-то серьезные негативные последствия для себя. Может быть, не все преподаватели понимают именно это. Я понимал, что публичность защищает.
Еще — в тот момент у меня не было альтернативы. Я, честно говоря, не представлял жизнь после Казанского университета. Я рассуждал как-то так: голова есть, ну, в общем, не пропаду, — даже если придется уйти. Мне было очень трудно это представить, потому что к тому моменту я работал в КФУ 20 лет.
Вообще нужно сказать, что менять работу надо. За 20 лет становишься очень-очень тяжелым на подъем, менее мобильным. Сейчас я понимаю, что не надо было 20 лет преподавать в университете, — нужно было раньше искать другие варианты. Академическая карьера, как мне кажется, должна быть более гибкой.
Я понимаю, что у моих коллег действительно тяжелое положение. Все задаются вопросом: уйду я из Казанского университета, где я буду преподавать? Татарстан же маленький. Если у тебя репутация человека независимого, острого, критического, то устроиться в другое место будет непросто.
Переезжать в другой город — возможно, но это требует серьезных усилий: семья, жилье... И люди, как я это понимаю, идут по пути внутренней эмиграции. Они не согласны с тем, что происходит; они критически относятся к происходящему; но понимают, что бороться очень-очень тяжело. Поэтому они просто ведут свои курсы и стараются в этом абсурде совсем уж не участвовать. Они огораживают свои ниши, и остаются в них.
— Что произошло в 2015 году?
У меня был пятилетний трудовой договор — с 2010 по 2015 год. Летом, как обычно, проводятся конкурсы на занятие должностей. У нас с моей коллегой, Жанной Савельевой, одновременно заканчивались контракты, но вместо двух позиций доцента я увидел в конкурсе только одну. Хотя и я, и она выходили на конкурс. Я спросил об этом директора института Михаила Щелкунова, и он подтвердил, что в университете были проведены, как он написал, «оптимизационные мероприятия» (Прим. ред. — Михаил Щелкунов отдельно рассказал об этом «Бизнес Онлайн» об этой истории). Причем это единственная ставка, которая была сокращена. То есть, в сущности нас свели в конкурсе с моей коллегой — двух доцентов, двух докторов наук. Она ведет свои авторские курсы, и я веду свои авторские курсы — то есть, мы не конкуренты друг другу, мы никак не конкурировали в поле преподавания. Было ясно, что раз одна позиция, а претендентов двое, кто-то из нас окажется за пределами Казанского университета. Я написал, что если условия конкурса не будут изменены, я сниму свое заявление. Жанна, узнав об этом, сделала то же самое. Конкурс не состоялся, контракт кончился, и я перестал быть преподавателем КФУ.
— А Жанна?
Жанна тоже ушла, но вернулась через несколько месяцев.
— И вы пошли в Вышку?
Да, буквально через две недели стал сотрудником Высшей школы экономики.
— Как изменилось качество вашей жизни с уходом в Вышку? Лучше стало, хуже, спокойней, тревожней?
Был сложный период. Все-таки, работа на удалении не предполагает включения в преподавание. У меня сдельная работа от проекта к проекту. Это менее устойчивая в финансовом плане ситуация по сравнению с преподавательской позицией. Неравномерный доход.
Но в течение последних двух лет число этих проектов возросло, так что в последние два года ситуация уже более-менее. Постепенно нарабатывается опыт участия в таких проектах. Так что в материальном отношении [качество жизни] существенно снизилось в первые года два ухода из КФУ, но затем это изменилось.
Благодаря этому уходу я приобрел другое. Во-первых, как старший научный сотрудник, занимающий исследовательскую позицию и работающий на удалении, я практически не занимаюсь бюрократическими вещами. В принципе нет никаких отчетов, — все автоматически.
Во-вторых, я обладаю независимостью — это очень важно. Я живу в Казани, но я не работаю здесь. Я работаю в Праге, если говорить о моей позиции колумниста в «Идель-Реалиях», и работаю в Петербурге, если говорить о работе в Вышке. Я живу здесь и имею возможность быть членом участковой избирательной комиссии, открыто высказываться о том, что происходит в Татарстане, и в этом отношении у местных властей нет никаких рычагов воздействия на меня. Через работодателя они просто не могут влиять.
Единственное, что я бы посоветовал своим коллегам-преподавателям, — не замыкаться только на университете, думать об альтернативах, искать другие места работы. Может быть, работать одновременно где-то еще, чтобы не зависеть от руководства университета так сильно.
— В чем разница между Вышкой и КФУ?
Если говорить об академических практиках, то разница есть. Это касается отношения к статьям. Вышка, мне кажется, создала гораздо более продуманную и работающую схему, которая мотивирует преподавателей и сотрудников публиковаться в хороших, высокорейтинговых журналах. Никаких «мусорных» журналов, — это просто исключено. В Вышке есть списки признанных журналов, в которых рекомендуется публиковаться. Кроме того в Вышке есть программа академических надбавок за публикации в хорошем журнале.
Это система поощрений и создание условий для преподавателей. Есть программа научных исследований, внутренние ресурсы, на которые можно подавать заявки.
— С 2015 года в КФУ становится хуже или лучше?
По отзывам моих коллег — хуже и хуже. Они не производят впечатление удовлетворенных людей, делающих свое дело с радостью.
Мне не очень удобно расспрашивать их о том, что происходит в Казанском университете, — я не задаю вопросов, понимая, что ставлю их в какую-то по-человечески сложную ситуацию. Но если они рассказывают сами, то, как правило, критически.
— Кто мог бы возглавить вуз вместо Гафурова? В 2010 году, когда его назначили, и сейчас.
Я не задумывался о персоналиях, но, на мой взгляд, в КФУ есть профессоры и доценты, которые могли бы управлять университетом. Причем не в стиле Гафурова, а кто поддерживал бы академическую культуру и свободы, создавал бы условия для исследований и преподавания. У меня не было какого-то готового варианта «кто, если не Гафуров». Но я уверен, — и это было одним из моих предложений — если вернуться к процедуре выборности ректора, к честной и открытой конкуренции, когда сотрудники университета будут выступать со своими программами, с видением развития университета, и если дать два-три месяца на открытую дискуссию, то на посту ректора окажется достойный человек, который будет явно не хуже Гафурова.
Если он вдруг не выполнит своих обещаний, то, в конце концов, есть процедура смены. Выборность предполагает сменяемость.
Поэтому я уверен, что за этим будущее — ректор университета в принципе должен выбираться. Это произойдет. Кандидаты будут сопоставлять идеи о том, как должен развиваться университет, какой должна быть атмосфера в вузе, как должна быть выстроена система управления — это будет очень интересно. Должен быть возврат к факультетам и к деканам — на этом уровне должно быть самоуправление.
Это будущее, это неизбежно. Казанский университет к этому вернется. Вопрос — когда.